![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
avvaНу хорошо. Решил на выходных заняться немного отксеренными статьями. Прочитал статью Бенасеррафа, очень хорошо, очень умно, до сих пор перевариваю, писать пока о ней не буду, мысли не сложились в общую картину ещё.
Зато вот прочитал статью некоего Ирвина Гольдштейна в журнале Philosophy, 75/2000. Статья называется "Intersubjective Properties by Which We Specify Pain, Pleasure and Other Kinds of Mental States". Не то чтобы очень оригинальная и важная статья, зато интересный материал.
Итак, такие состояния, как "боль", "наслаждение", "зуд", являются личными, приватными. Предположим, что некто Икс никогда не ощущал боли -- как мы можем объяснить ему смысл понятия "боль"? По-видимому, никак; мы можем попытаться рассказать ему что-то о боли, о том, что обычно мы стремимся её избежать, о том, что она бывает слабая и сильная, и т.д. и т.п.; но по-настоящему понять, что такое боль, Икс сможет, лишь испытав её. Аналогия с объяснениями слепому (с рождения) о том, что такое зрение, напрашивается тут, конечно.
Ну хорошо, не можем и не можем. Но тут возникает интересный вопрос: как мы сами поняли в своё время, что слово "боль" обозначает именно то приватное ощущение, которое мы иногда испытываем? Каким образом мы связали слово в языке и частное, переживамое только нами самими ощущение? (приватность понятия тут очень важна: можно сравнить, например, со словом "аплодисменты" - ясно, что тут никакой проблемы объяснить друг другу, что это такое, нет)
Основным подходом со времён Виттгенштейна (пишет Гольдштейн, но в общем-то правильно пишет, тут у меня к нему никаких претензий нет) было объяснение в рамках внешних признаков. Оно гласит следующее: мы идентифицируем внутренние ощущения по их внешним проявлениям. Например, когда у человека чешется нос, он обычно хочет его почесать. Он может сказать вслух: "ой, нос чешется" и почесать нос. Ребёнок наблюдает за этим; потом в какой-то момент у ребёнка есть некое внутреннее ощущение, которое вызывает в нём желание почесать нос. Он идентифицирует своё поведение с поведением взрослого и посредством этого последнего - со словом "чешется". Похожим образом с болью: когда нам больно, мы кривимся, охаем, стараемся не трогать больное место и т.д. и т.п.
Всё это верно, но, пожалуй, недостаточно для того, чтобы объяснить все случаи и нюансы обучения словам, обозначающим приватные ощущения. В некоторых случаях реакция на ощущения может быть разной или может отсутствовать ("мне радостно" - я могу себя вести по-разному, включая действия, соотвествующие и другим эмоциям или потребностям; "мне душно" - вовсе необязательно я пойду открывать окно или искать источник свежего воздуха, да и не факт, что такое относительно сложное действие ребёнок сможет правильно идентифицировать. Или вот: "мне болит горло". Что мы в таких случаях делаем? Таблетки пьём, как и при десятках других симптомов).
Поэтому, говорит Гольдштейн, надо ввести новый вид объяснения того, как мы распознаём такие слова - а именно, по формальным признакам приватных ощущений.
Что это значит? Легче всего объяснить на примерах формальных признаков. Например, продолжительность во времени: чем отличается укол боли от просто боли? Тем, что укол - что-то мгновенное, просто боль - (обычно) что-то продолжительное. Эту разницу можно передать с помощью языка, объяснить вслух -- она может помочь ребёнку различить эти два состояния. Мы одновременно приватно воспринимаем длительность боли, и публично можем о ней говорить, обсуждать.
Ещё один, особенно очевидный формальный признак - пространственная локализация. Болит именно нога, или голова, или живот. Если ребёнок уже знает, что такое "боль", он может понять смысл незнакомой ему до того фразы "боль в ноге", потому что субъективно он ощущает боль в ноге, он понимает, что это значит. Тут есть интересная маленькая подробность: понятие того, где именно "происходит" боль. Ведь можно сказать, что любая боль "на самом деле" происходит в мозгу. Но по большому счёту это незначительная оговорка. Даже если боль "происходит" в мозгу, мы ощущаем её происходящей в том или ином участке тела -- и это ощущение совмещаем со словами в языке. Тут можно вспомнить о таких хорошо известных феноменах, как боль "в" ампутированных ногах у калек, и т.п.
Всё это, на самом деле, довольно просто и складно. И потому у меня вызывает подозрения утверждение Гольдштейна об оригинальности его подхода. Точнее говоря, Гольдштейн назначает себя (причём довольно пространно, очевидно, пытаясь упредить упрёки в тривиальности подхода) на роль открывателя не идеи, а правильной её классификации -- традиционно вполне почётная роль в философии. Он как бы говорит: да, это очевидно, что мы классифицируем ощущения по их формальным признакам, но вот, посмотрите, философы до сих пор, от Виттгенштейна до наших дней, игнорировали эту очевидность, находились в плену неверного подхода, а я исправляю эти ошибки, раскрывая глаза на очевидное и назначая ему его законное место. Мне эти его утверждения кажутся подозрительными, но я недостаточно начитан в традиции аналитической философии, чтобы их немедленно опровергнуть. В любом случае, это не так важно: сам подход и сами идеи важнее того, что о себе думает автор статьи.
Последняя треть статьи Гольдштейна особенно туманна и неинтересна. Он предлагает различать "боль" и "наслаждение" в качестве формального признака "хорошо/плохо"; "формальность" тут мне представляется весьма сомнительной, не говоря уж о таких явлениях, как мазохизм и т.п. А в некоторых случаях он просто не видит совершенно естественных и убедительных для его же критериев примеров, которые находятся прямо у него под носом. Одним из таких интересных примеров мне кажутся виды зубной боли. Предположим, у меня болит зуб. У этого могут быть "внешние" признаки , по которым можно идентифицировать это ощущение "по Виттгенштейну": я держусь рукой за щеку, стараюсь не жевать там, у меня вырастает флюс, и так далее. Но все эти признаки не помогают нам различить, например, постоянную зубную боль и пульсирующую. Здесь мы ясно видим применение формальных признаков, в данном случае признак изменения характера ощущения во времени. Я субъективно могу идентифицировать характер своей боли в качестве пульсирующего, по аналогии с уже усвоенным мной понятием пульсирования (чего-либо, каким-либо способом); после этого я буду понимать словосочетание "пульсирующая зубная боль" и сам смогу его корректно использовать.
На этом материал данной статьи исчерпывается. Особенно интересный вопрос, который Гольдштейн иногда затрагивает, остаётся им по сути дела необъяснённым: а именно, что делает боль болью? Забудем на секунду о словах и языке: что позволяет мне идентифицировать ощущение боли в ноге и ощущение боли в животе как проявления одного и того же феномена боли (неважно сейчас, как я его называю, важно, что я чувствую, что и то, и другое - часть чего-то общего). Есть ли какие-то внутренние (inherent) свойства, и какие именно, позволяющие провести такую идентификацию? Играет ли тут роль физиология (устройство нервной системы)? А может быть, эта идентификация неизбежно завязана на язык, т.е. я идентифицирую их в качестве части чего-то общего именно потому, что в языке они называются одним словом, и если в какой-то другой культуре язык полностью различает два разных вида боли, не позволяя их совмещать в качестве чего-то одного, то носители этой культуры именно так эти боли и будут ощущать? Много вопросов, мало ответов; есть какие-то свои предпочтения, но пока что они недостаточно обоснованы.
Зато вот прочитал статью некоего Ирвина Гольдштейна в журнале Philosophy, 75/2000. Статья называется "Intersubjective Properties by Which We Specify Pain, Pleasure and Other Kinds of Mental States". Не то чтобы очень оригинальная и важная статья, зато интересный материал.
Итак, такие состояния, как "боль", "наслаждение", "зуд", являются личными, приватными. Предположим, что некто Икс никогда не ощущал боли -- как мы можем объяснить ему смысл понятия "боль"? По-видимому, никак; мы можем попытаться рассказать ему что-то о боли, о том, что обычно мы стремимся её избежать, о том, что она бывает слабая и сильная, и т.д. и т.п.; но по-настоящему понять, что такое боль, Икс сможет, лишь испытав её. Аналогия с объяснениями слепому (с рождения) о том, что такое зрение, напрашивается тут, конечно.
Ну хорошо, не можем и не можем. Но тут возникает интересный вопрос: как мы сами поняли в своё время, что слово "боль" обозначает именно то приватное ощущение, которое мы иногда испытываем? Каким образом мы связали слово в языке и частное, переживамое только нами самими ощущение? (приватность понятия тут очень важна: можно сравнить, например, со словом "аплодисменты" - ясно, что тут никакой проблемы объяснить друг другу, что это такое, нет)
Основным подходом со времён Виттгенштейна (пишет Гольдштейн, но в общем-то правильно пишет, тут у меня к нему никаких претензий нет) было объяснение в рамках внешних признаков. Оно гласит следующее: мы идентифицируем внутренние ощущения по их внешним проявлениям. Например, когда у человека чешется нос, он обычно хочет его почесать. Он может сказать вслух: "ой, нос чешется" и почесать нос. Ребёнок наблюдает за этим; потом в какой-то момент у ребёнка есть некое внутреннее ощущение, которое вызывает в нём желание почесать нос. Он идентифицирует своё поведение с поведением взрослого и посредством этого последнего - со словом "чешется". Похожим образом с болью: когда нам больно, мы кривимся, охаем, стараемся не трогать больное место и т.д. и т.п.
Всё это верно, но, пожалуй, недостаточно для того, чтобы объяснить все случаи и нюансы обучения словам, обозначающим приватные ощущения. В некоторых случаях реакция на ощущения может быть разной или может отсутствовать ("мне радостно" - я могу себя вести по-разному, включая действия, соотвествующие и другим эмоциям или потребностям; "мне душно" - вовсе необязательно я пойду открывать окно или искать источник свежего воздуха, да и не факт, что такое относительно сложное действие ребёнок сможет правильно идентифицировать. Или вот: "мне болит горло". Что мы в таких случаях делаем? Таблетки пьём, как и при десятках других симптомов).
Поэтому, говорит Гольдштейн, надо ввести новый вид объяснения того, как мы распознаём такие слова - а именно, по формальным признакам приватных ощущений.
Что это значит? Легче всего объяснить на примерах формальных признаков. Например, продолжительность во времени: чем отличается укол боли от просто боли? Тем, что укол - что-то мгновенное, просто боль - (обычно) что-то продолжительное. Эту разницу можно передать с помощью языка, объяснить вслух -- она может помочь ребёнку различить эти два состояния. Мы одновременно приватно воспринимаем длительность боли, и публично можем о ней говорить, обсуждать.
Ещё один, особенно очевидный формальный признак - пространственная локализация. Болит именно нога, или голова, или живот. Если ребёнок уже знает, что такое "боль", он может понять смысл незнакомой ему до того фразы "боль в ноге", потому что субъективно он ощущает боль в ноге, он понимает, что это значит. Тут есть интересная маленькая подробность: понятие того, где именно "происходит" боль. Ведь можно сказать, что любая боль "на самом деле" происходит в мозгу. Но по большому счёту это незначительная оговорка. Даже если боль "происходит" в мозгу, мы ощущаем её происходящей в том или ином участке тела -- и это ощущение совмещаем со словами в языке. Тут можно вспомнить о таких хорошо известных феноменах, как боль "в" ампутированных ногах у калек, и т.п.
Всё это, на самом деле, довольно просто и складно. И потому у меня вызывает подозрения утверждение Гольдштейна об оригинальности его подхода. Точнее говоря, Гольдштейн назначает себя (причём довольно пространно, очевидно, пытаясь упредить упрёки в тривиальности подхода) на роль открывателя не идеи, а правильной её классификации -- традиционно вполне почётная роль в философии. Он как бы говорит: да, это очевидно, что мы классифицируем ощущения по их формальным признакам, но вот, посмотрите, философы до сих пор, от Виттгенштейна до наших дней, игнорировали эту очевидность, находились в плену неверного подхода, а я исправляю эти ошибки, раскрывая глаза на очевидное и назначая ему его законное место. Мне эти его утверждения кажутся подозрительными, но я недостаточно начитан в традиции аналитической философии, чтобы их немедленно опровергнуть. В любом случае, это не так важно: сам подход и сами идеи важнее того, что о себе думает автор статьи.
Последняя треть статьи Гольдштейна особенно туманна и неинтересна. Он предлагает различать "боль" и "наслаждение" в качестве формального признака "хорошо/плохо"; "формальность" тут мне представляется весьма сомнительной, не говоря уж о таких явлениях, как мазохизм и т.п. А в некоторых случаях он просто не видит совершенно естественных и убедительных для его же критериев примеров, которые находятся прямо у него под носом. Одним из таких интересных примеров мне кажутся виды зубной боли. Предположим, у меня болит зуб. У этого могут быть "внешние" признаки , по которым можно идентифицировать это ощущение "по Виттгенштейну": я держусь рукой за щеку, стараюсь не жевать там, у меня вырастает флюс, и так далее. Но все эти признаки не помогают нам различить, например, постоянную зубную боль и пульсирующую. Здесь мы ясно видим применение формальных признаков, в данном случае признак изменения характера ощущения во времени. Я субъективно могу идентифицировать характер своей боли в качестве пульсирующего, по аналогии с уже усвоенным мной понятием пульсирования (чего-либо, каким-либо способом); после этого я буду понимать словосочетание "пульсирующая зубная боль" и сам смогу его корректно использовать.
На этом материал данной статьи исчерпывается. Особенно интересный вопрос, который Гольдштейн иногда затрагивает, остаётся им по сути дела необъяснённым: а именно, что делает боль болью? Забудем на секунду о словах и языке: что позволяет мне идентифицировать ощущение боли в ноге и ощущение боли в животе как проявления одного и того же феномена боли (неважно сейчас, как я его называю, важно, что я чувствую, что и то, и другое - часть чего-то общего). Есть ли какие-то внутренние (inherent) свойства, и какие именно, позволяющие провести такую идентификацию? Играет ли тут роль физиология (устройство нервной системы)? А может быть, эта идентификация неизбежно завязана на язык, т.е. я идентифицирую их в качестве части чего-то общего именно потому, что в языке они называются одним словом, и если в какой-то другой культуре язык полностью различает два разных вида боли, не позволяя их совмещать в качестве чего-то одного, то носители этой культуры именно так эти боли и будут ощущать? Много вопросов, мало ответов; есть какие-то свои предпочтения, но пока что они недостаточно обоснованы.
