перевод, Голышев

[avva]

Старая беседа Гандлевского из известным переводчиком Виктором Голышевым. В "ИЛ" 97-го года. Несколько очень метких замечаний Голышева.

Другой пример: вы будете читать русских писателей, вы увидите: "совесть, совесть, совесть" - у всех "совесть". Все свинячат, и у них играет совесть. Вы будете читать американцев, там о совести почти никогда ничего не будет, будет про вину: "чувство вины, чувство вины, чувство вины". Это не зависит от языка, это зависит от сознания. Я не могу каждый раз их "чувство вины" переводить нашей "совестью", это будет нечестно по отношению к ним, они не про это пишут. Кстати сказать, нынешнее увлечение совестью мне кажется большим падением. В России честь была: то есть не делать свинства - и потом не стыдиться. А у нас совесть выходит на первое место, сейчас, по-моему, все Достоевского за это полюбили: ты сначала насвинячил, а после раскаиваешься.
[...]
Мне рассказывали старые переводчики, что, когда они переводили Драйзера, они его чистили и заставляли писать грамотно. Я думаю, что отчасти это страх и комплекс неполноценности, свойственный переводчикам: подумают, что это они плохо перевели. Три лояльности должно быть: по отношению к автору - первая; по отношению к русскому языку - вторая; по отношению к себе - третья. Потому что у каждого есть свои идиосинкразии в русском языке. Он должен своего демона слушаться. И наконец, четвертая лояльность - по отношению к читателю, про которого ты должен думать, потому что он меньше тебя знает, ведь ты, а не он, читаешь оригинал. Я не могу сказать, что это заповеди, это просто то, что надо учитывать. Заповедей быть не должно, потому что перевод - дело оппортунистическое в высшей степени, оно определяется материалом, и нельзя говорить: "Пиши всегда четкими фразами, не допускай мусора, не вставляй "так сказать" на каждом втором слове..." Заповеди, принципы - они обеспечивают воспроизводимость результата. Роль их должна быть ограничена в искусстве, где главное неповторимость.

И много ещё интересного.